[CHURCH-OF-DAWN]

Оригинал - m.vk.com/wall-150286264_13709?

Написали мне фанфик :3

Т/и — твое имя

Душистый зимний холод то и дело врывался в двери Мариинского театра, которые распахивались с интервалом в несколько мгновений, пропуская сновавшие туда и сюда мундиры, парадные сюртуки и фраки, выхватывая из толпы дамские шляпки, владелицы коих не побоялись морозного петербургского ветра, заставлявшего крыши и тротуары покрываться коркой льда и превращавшего обычных прохожих в чертыхавшихся на каждом шагу конькобежцев, и пышные кринолины, пропуская всех приглашенных, составлявших единую пеструю, шумную, напомаженную и праздничную толпу, внутрь, в облако тепла, которое простиралось в холле и словно бы раскрывало перед желающими свои гостеприимные объятия. Всюду звучали возгласы приветствий, приглушенные разговоры, касавшиеся как главного события вечера, так и жизни Петербурга и Российской империи в целом, сладкие и зачастую льстивые комплименты, обращенные к прекрасной половине будущих зрителей, представления занимавших менее значимую иерархическую ячейку лиц высокопоставленным персонам и наоборот, а также легкие сетования относительно того, сколь скоро распахнут двери в зал и позволят им покинуть блистающее роскошью фойе, где постепенно становилось душно.

Между тем по ту сторону баррикад в виде массивного бархатного занавеса, отливавшего золотистым блеском, и оркестровой ямы, разделявшей партер и широкую, пока неосвещенную сцену, кипела иная жизнь — такая же торжественная и яркая, однако поражавшая взволнованностью и суетливой хаотичностью. Здесь крутились, дополняя полотна своих образов и ролей заключительными мазками, все те, чьими руками создавалось то чудо, на которое пришли посмотреть. Стайки молодых балерин, довольствовавшихся местами в массовых сценах, перешептывались, трепеща над новенькими костюмами и искусно разукрашенными лицами так, словно им, а не кому-то другому предстояло исполнить нынешним вечером главную партию, и изредка бросали завистливые взгляды на закрытые и оттого еще более манящие двери (те вели в гримерные, где к выступлению готовились артисты, имена и слава коих прогремели на всю Россию, и куда не пускали никого, кроме молчаливых помощников), если им случалось пройти мимо них.

Особенным вниманием пользовалась комната, отданная в распоряжение приме. Она была надежно заперта изнутри на ключ, и даже молоденькая ассистентка не показывала оттуда носа. Некоторые расценивали это своеобразное отдаление и желание отгородиться от внешнего мира как проявление надменной гордыни и скрытности, но дело обстояло куда прозаичнее. Молодая балерина, устроившись перед зеркалом полностью готовой к выходу и подперев точеный подбородок кулачком, застывшим взором уперлась в пустоту где-то на стыке двух миров — реального и зазеркального, между которыми пролегала лишь тонкая и несущественная стеклянная грань. А разум ее заполняли мысли, толпившиеся и сталкивавшиеся друг с другом не хуже зрителей, прибывших с опозданием и сейчас наводнявших холл. Правда, в отличие от них, они были привязаны к иного рода тревогам. Премьеры, в частности те, где ей отводилась значимая роль, и всегда волновали ее, однако исключительно со стороны общественного поощрения или критики в отношении ее выступления, а сегодня у нее имелся личный интерес. И именно размышления о нем подергивали ее взгляд поблескивавшей дымкой благоговейных слез, кои так и не сорвались с ее ресниц, оставшись на уровне искреннего и мимолетного душевного порыва.

Она ждала — ждала с нетерпеливым томлением и изнемогала, не зная, имеет ли право в подобный миг обращать свои молитвы к всевидящему Богу или грешна до той степени, когда уже не может получить прощенья и искупить благостными поступками обуявшую ее порочную страсть. Ждала того момента, когда оказалась бы на сцене и, охваченная сиянием прожекторов, появилась бы в поле зрения десятков людей и вместе с тем когда увидел бы ее он — тот, чье присутствие заставляло ее сердце биться быстрее и каждый раз переворачивало ее жизнь с ног на голову, тот, чей образ она с затаенным смятением хранила в памяти и обращалась к нему в ненастные, холодные дни, когда так нуждалась в чужом тепле, тот, чье мнение в последнее время стало для нее единственным весомым и правильным, какого бы предмета ни касалось, тот, чей подарок, недорогое серебряное кольцо с крупной янтарной вставкой, в этот миг тяготило ее руку и жгло, будто огнем.

Да, она ждала, притом настолько долго и упоительно, что когда заветные минуты все же наступили, то едва ли сумела поверить в правдивость происходящего. Тем не менее, она порхнула в центр сцены из-за парчовых кулис, ощущая ненавязчивое, привычное напряжение в мышцах и вслушиваясь шорох дорогой ткани, охватывавшей ее тело, который спустя краткий миг стих за громом музыки точно очнувшегося ото сна оркестра, задававшего действу темп. В каждое свое движение она вкладывала столько эмоциональной проникновенности, столько энергичной живости, столько вдохновенной красоты, что, пожалуй, сумела тронуть и черствые сердца старых генералов, занимавших почетные места и заполнявшие ложу Его Величества, где сидело, впрочем, иное высокопоставленное и приближенное к власти лицо, даже теперь занятое решением политических вопросов и для того, словно в задумчивости, склонившееся к одному из своих соседей, едва различимо зашевелившему губами. Но присутствуй в тот день хоть обе августейшие особы, Т/и не задумалась бы ни на мгновение о том, чтобы не допустить ошибки исключительно ради них. Ее душа, легкая и окрыленная, какая бывает лишь у влюбленных в их лучшую пору, несла ее вперед сама, наполняя каждый пируэт и жест изысканной грацией, которую еще долго после премьеры будут воспевать газетчики.

А между тем из зала на нее были устремлены два карих глаза, внимательно улавливавших каждый новый поворот стройного корпуса и каждый взмах тонкого запястья. Их обладателю, следователю Третьего отделения императорской канцелярии, Якову Петровичу Гуро, не было свойственно частое посещение публичных мест, но нынче он не мог не прийти, ибо видел, сколь жаждала этого его милая пассия, пускай открыто ни разу о том и не заговорила. Ему не удавалось постичь, как именно он мог осчастливить ее, проведя несколько часов среди восторженной публики и в конце присоединившись к обильным рукоплесканиям, хоть и не поддерживая подобные овации за неимением тяги к прекрасному и его понимания, и он не подозревал, какой честью для нее считалось выступать перед ним, однако в то же время знал, что должен подыгрывать ее настроениям и интересам, по меньшей мере, ради ее удовлетворения и того радостного блеска в ее взоре, который он редко — да что там, почти никогда — не замечал, ведя с кем-либо беседу, а по большей… Кто знает, кто знает. Недаром ведь говорилось в народе, что обаятельная и смышленая супруга способна преобразить даже мелкого поместного дворянина со скорбной миной и россыпью морщин, определявших его неразговорчивость и скупую замкнутость, на лице и расположить к нему общество.

Вероятно, именно поэтому балерины и танцовщицы во все периоды истории купались во внимании и славе. Им поклонялись, их добивались, теряя голову, на допуск в кружки, которые они посещали, выстраивалась очередь, ради них вызывали на дуэли и умирали с их же именами на устах… Разумеется, Яков Петрович не собирался уподобляться несостоявшимся любовникам и вдаваться в абсурдные крайности. Впрочем, подобные люди, коим, очевидно, мало что было терять, поневоле притягивали его, и в данном случае дело тоже касалось личного интереса — выраженного не столь ярко, сколь у Т/и, и более расчетливого, но все-таки личного. Он слыл властолюбивым, рассудительным и опасным человеком, однако достойным. И подорвать свой авторитет не позволил бы никому. А между тем таковая опасность действительно нависала над ним и — притом именно данное обстоятельство являлось ключевым, ибо на толки о себе он давным-давно научился закрывать глаза — также над юной примой.

Слухи про их связь наполняли город, особенно после того, как они встретились на балу, устроенном в честь дня рождения Ее Величества, и имели неосторожность завести достаточно откровенную беседу в присутствии лишних ушей, но балерине тоже не в новинку было подобное явление. И до Якова Петровича за ней увивался целый хвост ухажеров, которым она периодически позволяла приглашать себя в оперу или на какое-то семейное торжество, где, к слову, число кровных родственников решительно уступало количеству прочей знати, приехавшей кто ради того, чтобы иной раз подчеркнуть свое благосклонное расположение к хозяевам, а кто — из чистой скуки. Однако она и помыслить не смела, что некто из таких поклонников, удостоившийся удовольствия приложиться к ее ручке лишь пару раз и наскоро ею забытый, решил взбудоражить общественность и, вероятно, уверенный в своем успехе, перехватить ее после премьеры и, заскочив с ней в заранее подогнанный экипаж с ряженым ванькой, отправиться куда глаза глядят — прочь от столицы, где осталась бы недоумевавшая публика, передавая из уст в уста громкую весть и заставляя его полнее ощущать весь спектр счастья.

Это был молодой повеса, к тому же гусар, что, по мнению Гуро, неизменно портило молодых людей, имевших все необходимое для беззаботного кутежа и прожигания жизни в компании себе подобных товарищей: влиятельных родителей, связи в обществе, деньги, смазливую внешность. Вот только подружки не хватало, как выяснилось. Яков Петрович знал и это, и многое другое про него. И то, что он по неопытности своей считал, мол, ему все простится, и то, что в его кармане уже лежали готовые фальшивые паспорта, и то, что на его имя был записан премилый особняк на юге Швейцарии. Знал и, наверное, мог бы понять, на своем веку перевидав множество опрометчивых пережитков юности, но камень преткновения был слишком весом. Этот человек, сам того не зная, собирался опорочить даму, вверив ее несправедливому суду народного порицания и подорвав ее надежды на блестящую карьеру и перспективное будущее. Его даму. Его Т/и…

Гуро видел, каким искренним восторгом лучились ее глаза, когда она, в объятиях темной шубы, чей мех слегка топорщился от морозного ветра, наподобие громадной невидимой змеи, скользившего над мостовой, как она летела к нему, перебарывая усталость и не боясь поскользнуться, как в миг преобразилась и похорошела, скинув оковы усталости, стоило ей заприметить в хаотично двигавшейся толпе его фигуру в привычном алом пальто. И его это невольно тронуло. Более того, часть его души, далекая и не столь зачерствелая, успела на мгновение породить мысль о том, что он явился сюда исключительно ради радости встречи, впрочем, в следующий миг со своего места сорвалось еще одно действующее лицо, расталкивая случайных прохожих, и Яков Петрович отбросил излишнюю и нехарактерную для него сентиментальность, вспомнив о своей истинной роли. Он был здесь, дабы прима увидела его в первую минуту, дабы потом, когда все произойдет и она осознает, мол, не способна контролировать молниеносную смену узора в калейдоскопе действий, у нее оставалась надежда в его лице.

И расчет оказался верным. Действия завертелись чересчур быстро: рывок, стальная хватка на девичьих предплечьях, испуг, возглас, секундное замешательство толпы и храп несшихся к паре лошадей… Гуро оттолкнулся тростью от мерзлого асфальта и тоже ринулся в гущу событий, заранее зная, мол, у его людей, смешавшихся с зеваками, не займет много времени обезвреживание нарушителей порядка. За это он мог даже не беспокоиться и потому направил все свое внимание к балерине, уже освободившейся из чужих рук и безвольно осевшей на землю, приложив ладонь — более без перчатки, ибо та соскользнула, когда она постаралась ударить обидчика и вырваться — к груди, где заходилось в бешеном ритме сердце. Он подставил ей локоть и почти поднял с тротуара, а она приникла к нему, как не позволяла себе никогда прежде, и сжалась, словно маленький ребенок, ища поддержи, заступничества и покровительства. Для нее в ту минуту не существовало ничего непозволительного или возмутительно неприемлемого. Внутри взыграл инстинкт ранимой и слабой женщины, и, окончательно уверившись в своей победе, Яков Петрович грозно оглядел заворковавшую вокруг толпу. Они все были свидетелями его мужества и ее негласного признания.

***

С низкого свода, выступавшего над его головой ощерившимися каменными зубьями, капала вода, и юноша в который раз пришел в себя, вырвавшись из кокона лихорадочного бреда, затуманившего его сознание. Он давным-давно потерял счет времени, за неимением окон не способный ориентироваться, день стоит на улице или ночь. Даже текущее местоположение оставалось для него секретом, ибо извне не долетали абсолютно никакие звуки — плотные стены, вырубленные в твердой породе и образовывавшие неровный куб одного из подвалов, чего он, разумеется, не знал, не впускали в его мрачную обитель ни голоса, ни стук колес, ровным счетом ничего. Впрочем, молодого человека отнюдь не окружала тишина. То и дело ее сменяли высокие, надтреснутые и порой срывавшиеся на крик симфонии человеческих голосов, и именно они, пускай он и предпочел бы вовек их не слышать, каждый раз обливаясь холодным потом и вжимая голову в плечи, могли определить его стылую камеру как застенок Третьего отделения императорской канцелярии, откуда вряд ли кто-то выбирался целым и невредимым.

В гулком коридоре, где зловещее эхо многократно усиливало каждый шорох, зазвучали шаги — резкие, быстрые, уверенные. Юноша дернулся, совсем позабыв про ремни, намертво пристегивавшие его к ввинченному в пол стулу, и едва не завыл от отчаяния. Поступь тюремщика или другого человека, занимавшего подобную должность, он успел запомнить, а оттого и не пугался, заслышав ее, однако появление этого нового персонажа неотрепетированной пьесы, участником коей он сам поневоле стал, не сулило ничего хорошего — и избавления тем более. И те намерения, которые неизвестный наверняка взращивал в своей душе, ледяной и жестокой, как смерть, были гораздо хуже мерно падавших на неровно выбритое темя капель, чьи прикосновения уже сводили повесу с ума, воплей терзаемых справа и слева мучеников, собственных тягостных раздумий и ожиданий и терзающей, клещами впивающейся в разум боли, исходившей от искалеченных рук, пальцы коих поочередно лишались ногтевых пластин. Возможно, чего-то молодой человек и не упомнил, не являясь уверенным в том, что все время, пока его подвергали пыткам, он находился в трезвом уме и твердой памяти, но кое-что знал точно — урок был усвоен. Он мог бы выйти отсюда и никогда, больше никогда жизни не приближаться к столице на несколько сотен верст и даже не заикнуться о случившемся с ним, однако массивная каменная дверь с вырезанным в ней зарешеченным окошечком уже распахнулась, в глаза, побудив зрачки сократиться, а его самого — поморщиться от острой рези, хлынул свет масляного фонаря, а голос, до ужаса знакомый, язвительный и неприятный, заставивший юношу разом вспомнить все молитвы, впрочем, бессильные в данной ситуации, произнес:

— Ну что, голубчик, потолкуем?